[beaivellotasa]

Не удержалась от вставки в дневник очередных размышлений о природе вещей других людей.





С утра он был разбужен петушьим криком, но провалялся еще долго. Когда,

выглянув на галерею, он опять притворил от солнца штору, оказалось, что он

поднялся позднее, чем накануне, и заря уже сменяется восходом. За холмами

ясно рисовался розовый край неба в облачной присыпке.

Поскольку через несколько минут первые лучи должны были осветить

береговую кромку до невыносимой глазу яри, Роберт решил глядеть туда, где

солнце еще не торжествовало, и по балюстраде перетащился на противоположный

бок "Дафны", повернутый на запад. Причудливый темно-синий абрис за несколько

минут на его глазах расщепился на две горизонтали: щетинистая зелень и

гребешки пальм наливались сияньем, а гористый фон оставался мрачен и удручен

угрюмыми купами ночных туч. Эти купы постепенно, чернея своею сердцевиной,

расслаивались на краях белизной и розой. Солнце будто отказывалось лупить по

тучам в упор и уходило им за спины, а они, хоть и уступая свои окраины

игривым световым волнам, в середине хмурились и набухали и не хотели

расплавляться в толще неба, преображая небо в доподлинное отражение моря,

волшебно светлое, пронизанное яркими крапинами, как будто населенное стаями

рыб, снабженных светящимися плавниками. Минуло, впрочем, совсем немного, и

под натиском света тучи подались, разродились над лесовыми верховьями, и

насели на сушу и оплыли по склонам, как горки взбитых сливок, разжиженных

понизу, хотя сохраняющих плотность на маковинах холмов, где, доходя до

снежного и ледяного состояния, они грибообразно высовывались в воздух и

разлетались в нем ледяными искрами, сладко-лакомыми взрывами среди кисельных

берегов.

Того, что видел сейчас Роберт, хватило бы для оправдания всего

кораблекрушения. Не столько в силу наслаждения, доставляемого зрелищем этой

текучей трансформации пейзажа, сколько благодаря тому свету, который

проливался этим светом на рассуждения о свете, слышанные от Диньского

каноника.





До той минуты Роберт, надо сказать, нередко задавал себе вопрос, не

снится ли все это. То, что происходило с ним, обычно с людьми не

происходило, в крайнем случае возвращало его к романам, читанным в

отрочестве; походили на порождения сна и корабль, и те существа, которые ему

встречались. Из той материи, из которой состоят сны, были вытканы тени,

окружавшие его в последние три дня, и по холодном рассуждении он отдавал

себе отчет, в частности, и в том, что даже цвета, которыми он любовался в

зеленном отсеке и в птичьем вольере, выглядели ослепительно лишь для его

очарованного взора, а в реальности просвечивали сквозь патину старинной

лютни, которой был покрыт любой предмет на "Дафне", и этим медовым налетом

были облиты и балки и клепки выдержанной древесины, протравленные маслами,

смолами и лаками... Не порождение ли сна и тот великий театр небесного

надувательства, который, ему казалось, будто наблюдается на горизонте?

Нет; ответил себе Роберт, боль, которую этот свет причиняет моим очам,

доказывает, что я не сновидствую, а вижу. Мои зрачки побиваются ураганом

атомов, которые, как с крупного военного корабля, обстреливают меня,

долетают с берега и представляют собою не что иное, как прикасание к глазу

всей материальной пыли, которая по тазу бьет. Каноник говорил в свое время:

разумеется, отдаленные тела не присылают к нам, как думал Эпикур,

совершенные подобия, передающие соответственное тело и во внешней форме и в

потаенной природе. К нам попадают только знаки, приметы, и мы их используем

для конъектур, которые мы называем созерцанием. Но тот самый факт, что

незадолго перед этим Роберт передавал посредством тропов нечто, что

предполагал, будто видит, и пересоздавал в словесной форме то, что чем-то

изначально бесформенным ему подсказывалось, доказывало именно, что Роберту

нечто виделось. И наряду со многими уверенностями, отсутствие которых нас

удручает, одна-то несомненно присутствует, и она состоит в факте, что все

вещи представляются нам именно так, как представляются, и не может быть,

чтобы было не достоподлинно, что они нам представляются именно так.

По всему этому, видя, и будучи уверенным, что видит, Роберт обладал

единственной уверенностью, на которую и чувства и разум могли спокойно

положиться, а именно уверенностью, что он видит нечто; и это нечто было

единственною формой бытия, о которой он мог говорить, поскольку бытие

представляло собой не что иное, как великий театр видимостей, ютящийся в

некой складке Пространства -- чем довольно много сообщается об этом

причудливом веке.

Роберт был жив и был не во сне, и перед ним, будь то остров или

континент, располагалось что-то. Что оно, Роберт не знал; как цвета зависят

и от предмета, которому присущи, и от света, который отражен, и от глаза,

который их в себе сосредоточивает, так отдаленная земля представлялась

Роберту истинной в произвольном и преходящем взаимосочетании света, ветра,

туч и его глаз, восхищенных и пораженных. Может, назавтра, или через

несколько часов, эта земля показалась бы ему иною.

Видимое Робертом -- это было не только сообщение, которое небом ему

посылалось, но это был еще и результат взаимосочетания неба, земли и

положения (в условиях определенного часа, времени года, угла зрения), из

которого он глядел. Безусловно, если бы корабль выстроился вдоль какой-то

другой оси в розетке ветров, зрелище оказалось бы иным: солнце, заря, море и

земля оказались бы другим солнцем, другой зарею, другим морем и другой

землей, пусть двойниковыми, но иноформными. Ту бесчисленность миров, о

которой рассказывал Сен-Савен, следовало искать не только по другую сторону

созвездий, но и посреди пузыря в пространстве, для которого Роберт, весь

сводящийся к оку, ныне выступал источником неисчисляющихся параллаксов.

Предоставим же Роберту, среди столь многих затруднений, разрешение не

продолжать за пределы вышеуказанной вехи его умозрения относительно

метафизики ли, или физики тел. В частности, и учитывая, что, как мы

впоследствии увидим, он их продолжит несколько позднее, и с гораздо большим

усердием, чем надлежало бы. Но уже и на нынешней грани мы видим, как Роберт

умствует о том, что если может существовать единый мир, в котором

показываются разнообразные острова (острова, различные в один и тот же миг

для различных робертов, которые наблюдают с различных кораблей, находящихся

на разных географических долготах), значит, в этом едином мире могут

сочетаться и сосуществовать многие роберты и многие ферранты. Может быть, в

тот день на полубаке он случайно передвинулся на несколько шагов по

отношению к самой высокой горе Железного Острова и ему открылся универс,

обитаемый совсем другим Робертом, который не был обречен атаковать форт под

насыпью городской стены Казале или которому выпало быть спасенным другим

отцом, не убивавшим великодушного испанского гранда.